|
В статье излагаются основные положения философии языка русского славянофила-гегельянца К.С. Аксакова. К.С. Аксаков в своих трудах подчеркивает уникальный характер русского языка и невозможность описать его в категориях европейской лигви-стики, в частности, в рамках компаративистики. Он проявляет в связи с этим явное от-сутствие интереса к изучению родственных связей языков и корней, к идее общего про-исхождения индоевропейских языков из единого праязыка, к понятию реемственностти. Для К.С. Аксакова язык - это материальный субстрат социальной психологии. Предла-гается создание новой философии языка, в частности выдвигается тезис о необходимо-сти «слушать» то, что русский язык «говорит» об истории русской нации; кроме того, ставится цель найти истинное место русского языка среди языков Европы и показать свершенство его форм.
"Можно ли быть гегельянцем и славянофилом одновременно?" - задается вопро-сом А. Койре (Коуге 1950: 167), размышляя о православии. Эта классическая проблема обсуждалась уже неоднократно. В настоящей статье, мы попытаемся ответить на дан-ный вопрос в свете славянофильской лингвистики1, опираясь на лингвистические работы Константина Сергеевича Аксакова (1817-1860).
Для русского философа-эмигранта Д. Чижевского, специалиста по Г.В.Ф. Гегелю и члена Пражского лингвистического кружка ответ однозначен: будучи решительным славянофилом, К.С. Аксаков до конца жизни оставался гегельянцем в своей философии языка [Tschizhusky 1932: 18]2. А. Валицки, напротив, утверждает, что быть славянофи-лом и гегельянцем одновременно невозможно, так как данные философские позици не-совместимы |Walicki 1975: 288].
Лишь внимательное чтение оригинальных текстов и восстановление их, интел-лектуальных источников позволяет найти выход из этой ситуации, на первый взгляд ка-жущейся тупиковой.
Специалист по романтическому мировосприятию Г. Гюсдорф предлагает сле-дующее противопоставление: "В отличие от восемнадцатого столетия, века философов, девятнадцатый век стал веком филологов" [Gusdorf 1968: 30]. Однако исследователя русской культуры должны обращать особое внимание на важность фактора пространст-ва для изучения научных идеологий. К уже известному понятию дух времени (air du temps) необходимо добавить более сложное понятие дух места (air du lieu). В самом де-ле, случай Аксакова совершенно опровергает утверждение Гюсдорфа. В рамках русско-го варианта романтизма (для которого язык является воплощением или словесным про-явление» народного духа). Аксаков - философ языка, упражняющийся в грамматических категориях русского языка.
Наступление эпохи романтизма можно представить, в частности, как изменение взгляда на библейский эпизод вавилонского столпотворения, отныне символизирующий восторженное открытие чудесного многообразия феноменов окружающего мира, оцени-ваемого исключительно положительно. В то же время, Аксаков вписывается в данную парадигму неоднозначно. Дело в том, что он интересуется не столько разнообразием яв-лений, сколько их различиями, в частности, различиями противопоставляющими Россию «Европе». Но особенно беспокоили Аксакова и проблемы случайного, так как он интере-совался, в первую очередь, поисками гармонического места России и её языка в миро-здании. В своих основных постулатах:1 другие славянофилы середины девятнадцатого века в основном воспроизводят главные темы рассуждений о языке в семнадцатом веке в Германии: в то время участники дискуссий стремились возвысить статус германских языков по сравнению с романским (а также кельтскими) и освободить изучение диалек-тов Севера от влияния модели описания классических языков, подчеркивая при этом принципиальное различие выражении ими характерного поведения соответствующих групп населения. У Аксакова данная модель, очевидно, перемещается на Восток: в об-щих чертах, отношение немцев к рассуждениям французов воспроизводится теперь на русской почве как отношение русских мыслителей к французской и немецкой традици-ям, воспринимаемым как единое целое.
Помимо утверждения о различии, в рассуждениях Аксакова можно в какой-то степени увидеть продолжение парадигмы, объявленной им антагонистической славяно-фильству. Философское обоснование своим размышлениям о неповторимости русского языка он находит в немецкой философии. Здесь есть важный момент, на который, на наш взгляд, исследователи до сих нор недостаточно обращали внимание: заявления о разрыве, о различиях, о своеобразии и неповторимости часто оказываются тем более громкими, если они подразумевают не выраженную эксплицитно непрерывность стиля мышления. Так, в России XIX века соответствующие дискуссии велись как раз в терми-нах тех, от кого их участники на словах старались отмежеваться.
В линвистических работах Аксакова встречаются контрастные и двойственные утверждения: язык для Аксакова - это чужесный и таинственный феномен вне всяких сравнений (как и прочие романтики, он очарован могуществом чедлвеческого языка и его символов), и, в то же время, работа Аксакова состоит в умозрительной рационали-зации грамматических категорий русского языка на основе гегельянской философии.
Исследовав сначала альтернативные термины этой двойственной позиции, мы проанализируем затем два конкретных примера из работ Аксакова: его теорию формы и концепт «языкового содержания», а также применение гегельянской триады к рассуж-дениям о категории вида русского глагола.
1. Увлечение логикой эволюции вопреки тезису о самобытности
Дискуссии, внесшие раскол в стан русской интеллигенции начиная с эпохи ре-форм Петра Первого и зазвучавшие особенно громко во время шока, испытанного вследствие непосредственного контакта русских с Западной Европой после победы рус-ских войск над Наполеоном, строились вокруг двух разных систем метафор, дающих пищу рассуждениям о сущности России по отношению к Европе: отставание или свое-образие7. Рассуждения об отставании, или о разнице во времени, основывались на ин-терпретации Гегеля представителями "поколения сороковых годов" (А.И Герцен, Н.В. Станкевич, М.А Бакунин). В них подчеркивался универсальный характер диалектики эволюции во времени: борьба противоположных начал, катастрофы и взрывы в эволю-ции как база существования и исторического развития всех социальных или культурных явлений. Два ключевых слова здесь - прогресс и эволюция.
Утверждение же о своеобразии, напротив, предполагало невозможность сравне-ния культур, народов, языков. Время едино для всех, однако конкретное пространство может принадлежать лишь одному-единственному народу. Этот релятивизм, свойствен-ный и Аксакову, черпает поддержку в гумбольдтианской позиции: духовный характер народа и особенности языка последнего здесь смешиваются, а язык полагается выраже-нием народного духа По В. фон Гумбольдту, язык народа есть его дух, а дух народа есть его язык.
На самом деле, две эти позиции суть следствия двух разных интерпретаций мате-риала, идейное богатство которого вполне допускало два противоположных прочтения. Речь идет о гегельянстве, этой "официальной" философии в Германии в течение всего девятнадцатого столетия. Парадоксальным образом гегельянство служило общим фоном для работ таких непримиримых соперников, как западники и славянофилы.
1.1 гегль и умозрительная философия истории
Грамматика была лишь одним из многих других занятий Аксакова, стремившего-ся дать философскую интерпретацию различным феноменам культуры (литература, фольклор, эстетика, история и т.д), за которыми он стремился найти "органическое единство".
В отличие от многочисленных русских лингвистов своего поколения, Аксаков не учился у великих немецких лингвистов-романтиков - таких, как А. Шлегель (1767-1845), не знал он их и лично. Тем не менее, он прочел очень многое из Гегеля, ставшего для него культовой фигурой. Сам стиль письма и мышления Аксакова настолько проникну-ты гегельянством, что его диссертация о М.В. Ломоносове (Аксаков 1846a) показалась в свое время Погодину «написанной по-немецки русскими словами» (РА 1904), цит. По (Koyre 1950: 166). В то же время если Аксаков и пишет, как гегель, он почти не цитиру-ет его. Не ясно, освоил ли он всю его философию до конца.
Выражая саму жизнь духа, ритм гегельянской дмалектики воспроизводит также и ритм истории литературыи языка. Эта система с неизбежностью прежполагает эволю-цию, в ходе которой универсальное выражается и осуществляетсяв разных феноменах. Эволюция необходима: будучи неподвижным, универсальное превратилось бы в чистое небытие. Поэтому в различных феноминах оно отрицает самое себя и, тем самым, себя проявляет. Момент отрицания играет в этой интеллектуальной конструкции очень важ-ную роль, эволюция осуществляет себя в отрицании, отрицании отрицания и т.д. Таким образом, отсутствие чего-либо, будучи "отрицанием присутствия", иногда бывает столь же важным, сколь и это последнее, - точно так же, как, к примеру, отсутствия искусства в жизни какого-то народа, отсутствие определенных категорий в языке и т.д.
Как и все философы пост-кантианцы, Аксаков реабилитирует концепт противоречия, отказываясь от аристотелевской логики исключенного третьего. Он пы-тается применить диалектику Гегеля к категориям русского языка.
1.2. Несравнимое и абсолютная самобытность
Семья Аксакова была одной из немногих образованных для своего времени, где дома говорили исключительно по-русски - не только со слугами, но и между собой. Как и его отец и брат, Аксаков стремился раскрыть "истинную природу" России, найти се место в мире, в особенности в свете ее отношений с Западом. Оригинальный характер работы состоял в попытках найти ответы на все эти вопросы в языке.
Славянофилы уделяли большое внимание проблемам языка. Для них, как и для романтического направления в целом, язык представлял собой органическую целост-ность1, развивающуюся в истории подобно живому существу. В каждую эпоху она во-плошает некое коллективное бессознательное, в котором черпают вдохновение поэты и народная мудрость. Эта идея положила конец мечте об экуменизме, свойственной эпохе Просвещения в России же оспаривались идеи, пришедшие с Запада.
Аксаков призывает отказаться от "иностранных очков" и "выслушать открытым слухом ответ, какой дают русский язык, русская история" (Аксаков 1855: 8). Он посто-янно пишет об уникальном характере русского языка м о невозможности адекватно в описать его в категориях «европейской» лигвистики, раработаннойдля описания языков Западной Европы. Он призывает освободить русскую грамматику от ярма старой уни-версальной логико-схоластической грамматической традиции. Здесь он, безсловно, дитя своей эпохи - прежде всего, в своем навязчивом стремлении к чистоте, а также постоян-ных рассуждениях о вырождении и дегенерации. Его понятие самобытного опирается на отрицание подражаний в науке и заимствований в языке: «Долой все заемное» - вот его лозунг.
Мы имеем дело, таким образом, со своеобразной инверсией, «перевертышем» идеи компаративного проекта Европы в восемнадцатом веке: сравнение, основываю-щееся в данном случае на тезисе о принципиальной несравнимости, служит отныне не объединениию, как в случае К.Ф. Вольне (1757-1820) (открывать похожее в разнообра-зии форм), но разделению, разьединению.
Понятно, поэтому, и совершенное отсутствие интереса к изучению родственных связей и корней, идее общего происхождения, преемственности, реконструкции праязы-ка.В отличие от работ немецких лингвистов-романтиков (к примеру, братьев Ф. и А. Шлегелей), в текстах Аксакова предвосхищается не биологический органицизм - и не-смотря на постоянное использование метафоры «жизни», - а важным оказываетсяопре-деление своеобразия и самобытности (indentite), стремление показать разрыв, устано-вить различия. Быть для него, как и для других славянофилов, - это быть другим, что и подразумевает самобытность, с необходимостью определяемую существованием Друго-го. Сложность в том, что само это различие описывается в терминах заимствованной философии - гегельянства, и в той или иной степени этим отмечены все работы аксако-ва по грамматике.
Лигвистическое наследие Аксакова поражает сочетанием удивительных интуи-тивных прозрений и, пожалуй, чересчур смелых размышлений и теоретических по-строений, даже если последние и не кажутся на первый взгляд столь фантастическими как знаменитые этимологические изыскании А.С. Хомякова, выделявшего следы сла-вянских основ во всей топонимике Западной Европы6
Аксаков не предлагает ни типологии языков, ни их иерархии, в отличие от брать-ев Шлегелей. В его трудах - в равной степени лингвистических и исторических - обра-щает "себя внимание, прежде всего, тема своеобразия, самобытности. Если проводить сравнения, речь идет, скорее, не о тщательных технических методах, как у Ф. Боппа, но о самых обших ценностных суждениях: западные языки предполагают рациональный, чисто внешний подход к действительности, а не органический, свойственный русскому языку.
Для Аксакова, как и для прочих лингвистов-славянофилов, язык является кон-стантой, постоянным фактором социального - или, точнее, психосоциального -порядка. Язык - это материальный субстрат социальной психологии. Аксаков ищет в языке во-площенное мышление, дух и даже судьбу народа, который на нем говорит. Поэтому сравнение языков для него служит лишь средством выявления народного духа. В рус-ском, например, нет артикля - "члена, который всегда кажется нам странным и трудным при изучении других языков, который отнимает силу и краткость у выражения и, растя-гивая, ослабляет его" [Аксаков 1838: 11]; для русского языка характерны исключитель-ное разнообразие и изменчивость граммагических форм слова ("В русском языке видим мы высочайшую изменяемость в слове, оно все движется, живет; один корень, как веч-ный дух слова, остается пребывающим, а все вокруг него и с начала до конца, движется и изменяется" [там же]); русский язык выражает мысли более точно и ясно, благодаря флективной парадигме своих базовых форм: "Шесть падежей заменяют толпу предло-гов, ослабляющих выражение" [там же: 18]. Грамматические особенности русского язы-ка - такие, как оппозиции времени и вида, полных и кратких форм прилагательных, ис-пользование глагола "быть", а не "иметь", в качестве вспомогательного, - все это позво-ляет Аксакову утверждать, что "русский язык ближе всех европейских к общему источ-нику слова, а потому вместе и самый древний и самый юный. В нем ни одна буква не застоялась, в нем каждый звук живет и изменяется" [там же: 13]. Здесь очевидна биоло-гическая метафора зародыша-эмбриона, имеющего сильную потенцию и способность к развитию.
Для лучшего понимания связности лингвистической мысли Аксакова и несмотря на все ее сложности и нюансы, необходимо хорошо понимать, кто же были его против-ники, против кого" он писал. Это не легко, ибо последние явно присутствуют в его со-чинениях, в то же время не называясь по именам. Прежде всего, это "абстрактная логи-ка" - скорее всего, общие грамматики, вышедшие из грамматической традиции Пор-Рояля, и стоящая за последней традиция применения аристотелевской логики к грамма-тике. Важным, однако, оказывается сам концепт универсального (universalite), немедленно ассоциирующийся с образом Другого: это Запад, а точнее, философия Про-свещения в своем самом рационалистическом варианте. В обшем Аксаковым отри-цается и отбрасывается кантианская космополитическая философия истории, где про-гресс, как и у французских революционеров, предполагает резкий разрыв с прошлым. В этом отношении Аксаков органично вписывается в немецкое посткантианство, вста-вая на сторону зародающегося национализма. Однако романтизм у него тоже не в чести: во имя гегельянской философии, прогресса и эволюции, Аксаков отказывается при-знать шлегелевскую оппозицию праистоических древних языков и «упадниче-ских»исторических языков. Это еще одно «больное место» его концепции. Дело в том, чторусский язык не получает определенного места на шкале, последовательно распола-гающей языки то расцвета (начальная точка) до вырождения (конечная точка), как это представлено в диахронической типологии романтиков. Степень совершенства языков не моет быть представлена единой шкалой. Важно и существенно то, что русский язык иной, и этим все сказано. Если работы немецких романтиков основывались на сравне-нии, в перспективе предплагавшем приникновение в тайны человеческого духа, цель Аксакова состоит в том, чтобы воспеть самобытный характер русского языка, в принци-пе не сравнимого ни к какими другими. Самобытность, по Аксакову, выражается в том, чтобы быть не таким, как другие. Понятно теперь, что органическая метафора языкового родства была мало интересна Аксакову: ведь признатьродство между русским и други-ми индоеропейскими языками означало бы отрицать сам объект штудий славянофилов, стремящихся продемонстрировать абсолютное своеобразие, самобность всего русского. Своеобразие это выражается в отношениях между языком мышлением. Для Аксакова цель русской филологии состоит не столько втом, чтобы изучать способ выражения мысли через язык или в языке, сколько в раскрытии мышления языка, проникновении в его сущность, его внутренние органические законы. Речь идет о резкой критике рацио-налистического принципа отождествления логики и грамматики, который Аксаков за-меняет гумбольдтианским принципом отождествления языка и мышления: язык не про-сто выражает мышление, но его воплощает.
Этот отказ от традиций общих грамматик, основанных на универсальной логике, мотивируется тем фактом, что последние не признают самобытности русского языка и несут в себе опаснотсь растворения в иностранных схемах и подчинения им. Все это влечет за чобой дискредитацию проекта общей лингвистики во имя специфических лин-вистических исследований каждого языка. Однако систематическое применение гегель-янской диалектики способствует трансформации данной позиции в философию языка, или, точнее, в спекулятивную, умозрительную лингвистику.
1.3 Романтическая теория познания
Задачу лигвистики Аксаков видит в том, чтобы создать грамматическое описание русского языка, которое соответствовало бы его национальной специфике. Оказывается, таким образом, что метод создается объектом, апотому грамматических дичциплин должно существовать столько, сколько существует описываемых языков. Именно в этом отношении работа Аксакова кажется нам особенно интересной, но, в то же время, и двусмысленной: конечно, можно лишь примкнуть к дескриптивной программе, позво-ляющей раскрыть специфичность описываемого объекта. Однока не следут забывать и об опасности аутизма, закрытости, которую она несет в себе. Создание науки, полно-стью адекватной своему объекту и существующей только ради нее , науки ad hoc, делает невозможным всякое сравнение. Но не является ли это имплицитной стороной данного интеллектуально объекта? Если культуры полагаются несравнимыми друг с другом, ис-чезает опасность сравнения, которое могло бы оказаться неблагоприятным. Следова-тельно,провозглашает Аксаков, «да освободитсяи язык наш от наложенного на него ига иноземной грамматики, а явится он во всей собственной жизни и свободесвоей». Акса-ков призывает отказаться от подражания (типично романтическая тема поиска самобыт-ности) и дать возможность проявиться внутренней свободе языка, выявить специфич-ность русской грамматики, выражающей бездонные глубины народного духа. Следует подчеркнуть, что поиск самобытности у Аксакова отнюдь не предполагает ксенофобии, речь идет лишь об особой, эксплицитно выраженной, теории познания: познать можно лишь самого себя: «И русские , и немцы пытались объяснить русский глагол, но доселе безуспешно. Нет сомнения, что иностранцам трудно постигнуть язык, им чуждый, осо-бенно немцам трудно постигнуть язык русский: но едва ли легче понять его и русскому, руководимому иностранными воззрениями вообще».
В славянофильском движении именно объект создает точку зрения, а не наоборот: объект определен изначально (он не является результатом поиска; в отличие от гипо¬тетически-дедуктивного подхода, можно даже говорить о пресуппозиции его изна¬чального существования, которое не ставится под сомнение), и следует создать осо¬бую науку, адекватную этому объекту9. Речь идет о русском языке в его абсолютном своеоб-разии. Таким образом, мы приходим к началам теории двух наук: только по-настоящему национальная лингвистика способна охватить и постичь соответствую¬щий националь-ный язык во всей его целостности, только русская наука может изу¬чить Россию как объ-ект познания.
Итак, на основе изучения особенностей русского языка, предлагается создание но¬вой философии языка (хотя и можно задаться вопросом, что же в ней было действи¬тельно нового, по сравнению с лингвистическими дискуссиями в Германии в течение предшествующих десятилетий). Научная программа состоит теперь в том, чтобы "слу¬шать" то, что русский язык говорит об истории русской нации (как у всех лингвистов-романтиков, все содержание языка находится уже в нем самом, более того - язык сам по себе уже является содержанием), найти истинное место русского языка среди язы¬ков Европы и, наконец, показать совершенство его форм.
Вопреки "абстрактным" представлениям, Аксаков придает большое значение ка-че¬ственному и интуитивному подходу. Язык, как и Жизнь, сам себя объясняет и обу-слав¬ливает, что оправдывает отказ от поиска внешней причинности. Абсолютное само¬определяющее начало - вот что такое "жизнь языка". Согласно этой виталистской идеологии, принцип "самодвижения" и развития языка находится уже в нем самом.
Эта романтическая теория познания противопоставляется концепциям как Р. Де¬карта, так и И. Канта. Ее хорошо резюмирует известная фраза И.Г. Гердера о том, что человек не может ни познать, ни почувствовать то, чем не является. А если по¬знать можно лишь самое себя или себе подобное, ни о каком сохранении критической дистан-ции между субъектом и объектом познания говорить, конечно, не приходится. Однако можно пойти еще дальше и выделить эпистемологические основания дан¬ного когнитив-ного подхода: основной темой теории познания, заимствованной Акса¬ковым из немец-кой натурфилософии, является категорический отказ от всякого раз¬деления субъекта и объекта познания вообще. Отсюда обращение к Трансцендент¬ному, где субъект и объ-ект объединяются в единстве Абсолютного начала. В этом отношении Аксаков оказыва-ется верным адептом философии тождества (Identitatphilosophie) Ф.В. Шеллинга.
При анализе этой теории познания мы в очередной раз сталкиваемся со следую-щей проблемой: конечно, существует необходимость в тщательном эмпирическом изу-че¬нии фактов, однако "романтическое знание" (выражение Гюсдорфа) интерпретирует их иначе, чем позитивизм, - если единство находится вне феноменов, речь идет о един¬стве трансцендентальном, а потому не существует никакой эмпирической науки, спо¬собной его постичь. Познать его можно лишь неэмпирическим путем: интеллектуаль¬ной интуицией, которая делает из филологии скорее искусство, чем науку, по словам Ф. Шлейермахера ([Schleiermacher 1805: 33], цит. по [Formigiari 1988: 71]).
Теперь становится понятно, почему теории Аксакова можно назвать "не до конца осуществленным романтизмом": если исследователь проявляет так мало интереса к ис-тории славянских языков, к этимологии, к реконструкции исходного праязыка сла¬вян, то это потому, что декларируемая им абсолютная самобытность русского языка, изучаемо-го в генеалогическом аспекте, а следовательно, сопоставляемого с родствен¬ными язы-ками, могла бы от этого сравнения сильно пострадать. Мерилом сравнения мог бы стать общий предок языков, но это угрожало бы самой идее поиска русской самобытности, навязчиво преследуемой в данном научном проекте.
2. «Языковое содержание» и теория формы
В отличие от сделанных полвека спустя заявлений А. Бергсона, для Аксакова, как и для Гегеля, мышления без слов, без языковых форм попросту не существует. Язык "думает" уже сам по себе, благодаря своим формам, флексиям, словообразованию и т.д. Именно это мышление языка, проявляющееся в разных формах, а не различные выраже-ния одной и той же идеи, должна изучать грамматика - общий подход, стало быть, должен быть сугубо семасиологическим, а не ономасиологическим, как в общих грам-матиках традиции Пор-Рояля, исходящих из мышления, чтобы прийти к языку: "Что не нашло себе отдела особой формы, особого выражения в самом слове, то не должно и не может войти в грамматику" [Аксаков 1860: 22].
Как полагает Аксаков, грамматический анализ русского языка, опирающийся на иностранные категории, обречен на неудачу. Поэтому он предлагает "новые пути": тео-рию "словесных форм" и основных значений. Беря за основу изучение формаль¬ной сто-роны языка, Аксаков стоит у истоков направления, ставящего последнюю во главу угла. Среди продолжателей этой линии мышления были Ф.Ф. Фортунатов (1848-1914) и А.М. Пешковский (1878-1933)10.
Аксаков ясно различает значение формы, ее употребление и синтаксические функ¬ции, с одной стороны, и, с другой, "логические" концепты, навязанные словам и их формам извне; из этого следует, что вся семантика оказывается включенной в язык. Язык - это воплощенное мышление. Именно поэтому анализ языковой формы оказы¬вается столь важным для изучения содержания, выраженного, воплощенного и рас¬крываемого в языке.
Аксаковская теория формы со всей своей очевидностью проявилась в полемике, которую Аксаков вел [Аксаков 1859], возражая против грамматики своего противни¬ка-западника В.Г. Белинского. Белинский пытался априорно связать части речи с оп¬ределенными синтаксическими функциями, как это делалось в общих и философских грамматиках [Белинский 1837]. На самом деле, здесь подразумевалось (хотя и не упо¬миналось эксплицитно) учение Аристотеля.
Аксаков опирается на следующий постулат: анализ частей речи не может начи-нать¬ся с изучения их смысловой стороны (к примеру, нельзя считать существительное единственной языковой формой, выполняющей функции подлежащего), так как это был бы уже анализ скорее концептов, а не формы, присущей каждому слову. Точно так же не следует отождествлять грамматические категории с логическими, что под¬разумевало бы создание универсальной семантики, а следовательно, и отказ от посту¬лата о специфике связей конкретного языка с особым типом мышления. Будь то гла¬гольные суффиксы или падежи, значение для Аксакова имеет прежде всего форма, а не поверхностные "нюансы", связанные с конкретным языковым употреблением. Каждая форма связыва-ется с единственным общим значением (sens general) -"собст¬венным" смыслом (sens propre), который впоследствии выражается или реализуется в различных нюансах язы-кового употребления. Аксаков занят поиском логики форм: "Наше дело указать на фор-мы и флексии русского языка, и в логическом отношении сравнительно с другими язы-ками" [Аксаков 1860: К]. Таким образом, каждому паде¬жу должно соответствовать не-кое основное значение, органически ему присущее и единственное. Речь идет о поиске органической сущности явления, скрытой за его эм¬пирической внешней стороной. Ко-нечная цель этого - обнаружение единичного за многим, недвижимого за изменчивым, целого за частным.
Аксаков с резкой критикой обрушивается на тех, кто определяет смысл падежей, ис¬ходя из их основного (самого частого) употребления или даже из некоего исчерпы-ваю¬щего списка всех употреблений: "Здесь надобно заметить, что до сей поры падежи рас¬сматривались по употреблению их в самой речи, под управлением предлогов или глаго¬лов, где они являются в различных случайностях... Самое полное определение в наших грамматиках есть то, которое наиболее исчисляет общих случаев употребления; оче¬видно, что это понимание весьма условное, внешнее и недостаточное. Нам кажется, что такое воззрение должно сбивать с толку, ибо всякое случайное определение (если мы вздумаем принять оное за общее определение) закрывает перед нами закон, являю¬щийся в нем лишь какою-нибудь одной стороною своею. Полное исчисление всех слу¬чаев невозможно... ибо это все частные случаи употребления, не только скрывающие общий закон, но часто противоречащие друг другу, как скоро не понят этот общий за¬кон, в котором находят они свое единство и объяснение" [Аксаков 1860: 82].
Терминология Аксакова здесь сугубо эссенциалистская: каждая форма, в его кон¬цепции, обладает неким основным значением, являющимся его внутренней сущнос¬тью. Различные аспекты этой сущности и проявляются в специфических случаях упо¬требления форм. Понятие "языкового содержания" Аксакова опирается на следую¬щее его убеждение в духе Гегеля: "Наука есть сознание общего в явлении, целого в частно-сти" [Аксаков 1860: VII].
Поэтому Аксаков предлагает изучение значений грамматических форм как языко¬вых сущностей в себе, которые следует тщательно отличать от употреблений, всегда случайных, тех же самых форм в частных случаях. Грамматическая наука не должна сводиться к простому описанию частных фактов, она должна быть экспликативной, объ-яснительной наукой: за случайными фактами нужно уметь найти скрытый порядок.
Эта тема органического, внутреннего порядка неизбежно влечет за собой сле-дующее утверждение: если за всеми внешними проявлениями стоит порядок, исключе-ний суще¬ствовать попросту не должно! Существование исключений в грамматиках Аксаков считает доказательством научной убогости последних: если за всем в языке стоит поря¬док, ни о каких исключениях говорить не приходится. Речь идет о специфи-ческой фор¬ме иконизма, рассуждениям о котором в русской лингвистике было уготова-но великое будущее: так, Р. Якобсон положительно отзывается об Аксакове, настаивая на необхо¬димости изучать "общее значение" формы (Gesamtbedeutung) [Jakobson 1932; 1936].
И в этом отношении Аксаков оказывается последовательным гегельянцем. Фор-ма¬лизму Канта Гегель постоянно противопоставляет идею диалектической связи формы и содержания: не следует сводить все содержание к одному лишь использованию форм. Напротив, за ними нужно искать Абсолютное начало, вещь в себе. Научная же грамма-тика, достойная таковой называться, должна, согласно Аксакову, выделять именно со-держание языковых форм. Однако эта "грамматика форм" Аксакова, несо¬мненно, испы-тывает на себе и непосредственное влияние славянофильских принци¬пов: идея формы оказывается центральной для тех, кто ищет в языке и в социальной жизни идиосинкра-тические проявления сознания и "духа" народа.
3. Вербоцентризм и большая значимость категории вида,
по сравнению с категорией времени
Иностранным языкам Аксаков ставит в упрек отнюдь не механическое соположе¬ние аффиксов, а органическую гармонию он прославляет в русском языке далеко не во всех своих работах. Основное внимание он уделяет анализу грамматических кате¬горий, таких, как категория времени.
Аристотель унаследовал от Платона понятия имени и глагола, выражающие, соот¬ветственно, постоянное и переменчивое (трактат "Peri hermeneias"). Речь, при этом, шла скорее о семантических, чем о морфологических классах. Аксаков не может не поста-вить под сомнение это "абстрактное", "внешнее" представление, это насилие над языком - и, в то же время, он использует его основные принципы: для него "жизнь" становится основной формой, которая противопоставляется бытию как движение -неподвижности, в то время как именно глагол передает эту жизненную субстанцию языка. Органическая метафора играет здесь важную роль: жизнь является исходной, самообъясняющей дан-ностью11. Именно поэтому глагол занимает высшее место в глагольно-именной оппози-ции: русский глагол отдает приоритет энергии, динамизму, волевому порыву. Глагол - это движение, изменчивость, жизненная сила, тогда как имя жестко, косно и постоянно. В этом лексиконе, полном виталистических и энерге¬тических метафор, выражение "внутренняя, движущая" сила [Аксаков 1855: 16] зани¬мает ведущее место.
Аксаков принадлежит к тем, кто ставит под сомнение априорное определение грам¬матических категорий (к примеру, определение глагольных категорий через выра-же¬ние времени). Он решительно возражает М.В. Ломоносову (1711-1765) и А.Х. Восто-кову (1785-1864), стремившимся наложить "на наш язык готовую рамку времен, взя¬тую из иностранных языков" [Аксаков 1855: 6]. В самом деле, согласно Ломоносову, русский язык имеет все те же времена, что и другие языки (включая и сложные време¬на, как во французском и немецком).
В своем трактате 1855 года "О русских глаголах" Аксаков утверждает следующее: русский глагол не имеет категории времени; русский глагол организован в соответст¬вии со степенями качества выражаемого действия.
В самом деле, Аксаков полагает, что русский глагол не имеет форм для передачи времени: время вводится лишь употреблением, конкретным использованием глагола, форма которого выражает "качество", то есть, вид, органически ему присущий, а не внешнюю и преходящую категорию, каковой является время. В русском языке нет вре-мени в морфологическом смысле, так как в нем нет специальной формы для выра¬жения времен. Так, в русском нет особых форм для выражения прошедшего времени ("про-шедшее время" объявляется не более чем простым отглагольным прилагатель¬ным). Формы будущего времени часто используются для описания событий прошлого или на-стоящего, а потому их нельзя считать формами собственно будущего времени. Следова-тельно, в русском языке нет и будущего времени. Остается настоящее. Одна¬ко, если прошедшего и будущего времен нет, говорить о настоящем времени просто не имеет смысла. Последний аргумент Аксакова связан с тем, что использование од¬них времен в русском в значении других не позволяет говорить о временных формах. Глагольные формы в русском выражают не время, но качество действия, которое ни¬как не связано с временными значениями. Следовательно, "время" в русском языке является не более чем проблемой употребления тех или иных глагольных форм, свя¬занных с временными значениями лишь через общее значение (sens general) соответ¬ствующей формы. Видно, насколько девалоризуется здесь конкретное использование форм (уровень феномена, реализации, а следовательно, нечто частичное и несовер¬шенное) в пользу их внутренне-го, органически им присущего значения.
Так как о смысле можно говорить лишь при наличии соответствующих форм, а в русском языке нет специальных форм для выражения времени, времени в русском язы¬ке нет - стало быть, "смысл" снова смешивается с существованием или отсутствием осо-бой формы, флективная морфология возводится в ранг абсолютной реальности, в ущерб аналитическому или лексическому выражению грамматических категорий.
Аксаков, никогда не ссылающийся на Аристотеля, фактически воспроизводит оп¬позицию имя/глагол, однако он изменяет ее аксиологическую ориентацию: в русском языке время больше не является одним из основных свойств глагола, роль такового от-ныне переходит к виду.
Русский язык, по Аксакову, выражает действие в его основном проявлении: это "качество", вскрывающее внутренний аспект (вид) действия, в отличие от времени, ко-торое представляет лишь внешний его характер. В этом отношении русский язык оказы-вается "более глубоким", чем другие языки [Аксаков 1855: 15] и более совер¬шенным, по сравнению с европейскими языками, указывающими лишь на временные, а следова-тельно, поверхностные аспекты действия. Вопрос "как?", связанный с внут¬ренними, ор-ганически присущими категориями действия, в иерархии Аксакова гораз¬до более важен, чем вопрос "когда?": "Русский язык берет в расчет не время, но сущ¬ность, смысл самого действия" [Аксаков 1855: 33].
Аксаков говорит не об общепринятых двух, но о трех формах русского вида, ко-то¬рые он называет степенями действия. Это
- неопределенная степень, описывающая действие самым общим образом (напри¬мер, двигать);
- однократная степень, изображающая действие в момент его совершения (напри¬мер, двинуть);
- многократная степень, изображающая действие как серию моментов его реализа¬ции (например, двигивать).
Почему же Аксаков говорит именно о трех видах в русском языке? Дело в том, что его схема буквально отражает три момента диалектики Гегеля:
- субъективная недифференцированность, абстрактное;
- объективные различия; конкретное;
- абсолютное, или разрешение противоречия между двумя предшествующими мо¬ментами.
Так же, как, по Гегелю, каждое действие неизбежно проходит три этапа, в концеп¬ции Аксакова каждый глагол, передающий действие, должен иметь три формы, соот¬ветствующие этим трем этапам или трем степеням. Именно этот философский, апри¬орный аспект данной теории, противоречащий заявлениям Аксакова о необходимости исходить из непосредственных фактов языка, ставили ему в упрек многие его совре¬менники12.
Другие возражали ему силлогизмом в духе Аристотеля: глаголы выражают дейст¬вия, однако ни одно действие не может совершаться вне времени, следовательно, рус¬ские глаголы выражают время ([Турунов 1855], цит. по [Фессалоницкий 1963: 64]).
Среди самих славянофилов экстравагантные тезисы Аксакова большой популяр-но¬стью не пользовались. Для И.В. Киреевского ["Современник" 1855:15] использование одних времен вместо других имело не более чем переносное значение, что подразуме¬вало и наличие прямого значения у времен. Это означало, что время и вид необходимо связаны друг с другом.
В то же время Ф.И. Буслаев возражал Аксакову в другом, заменяя философское рассуждение о формах позитивистским изучением этимологических фактов: времен¬ная система старославянского была очень богатой, русский же язык развил виды из времен-на не наоборот. Как видно, диалог двух глухих здесь налицо: исследователи просто го-ворят о разных вещах.
На самом деле, позиция Аксакова-лингвиста в очередной раз оказывается двойст¬венной: его теория вида основывается на идеалистической гегельянской триаде, одна¬ко теория времени в его концепции опирается на славянофильское положение об аб¬солютном своеобразии всего русского.
Заключение
В настоящей работе мы стремились проследить за процессом возникновения и основ¬ными противоречиями свойственного славянофилам поиска самобытности: огра-ничить Себя от Другого (прежде всего, от Запада, воспринимаемого как единое недиф-ференци¬рованное целое), подражая его же методам (имеется в виду философия Гегеля). На по¬верку эта автономия оказалась несовершенной, а зависимость - вездесущей.
Отказ от "иностранных" моделей оставлял иногда место для блистательных ин-туи¬тивных прозрений. Однако Аксаков попадает в собственную ловушку: воспроизво-ди¬мая им гегельянская триада, диалектика общего и частного, делает недостижимой цель, состоящую в раскрытии абсолютного своеобразия русского языка и даже созда¬ния чисто русской науки о русской грамматике.
Теория формы Аксакова вписывается в посткантианскую философию, близкую к немецкой натурфилософии. Подобно органам чувств, науки, поэзия, религия, искусст¬ва оказываются путями приближения к пониманию универсума во всей его цельности и полноте. Поиск этого глобального знания, интуитивного осознания, в котором объ¬единяются видимое и невидимое, очевидное и скрытое, внутреннее и внешнее, и объ¬ясняет всю упорную работу Аксакова, равно как и его исходные постулаты. Однако стремление разорвать этимологические связи русского с другими индоевропейскими - и даже славянскими - языками обесценивает этот глобальный философский проект.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Аксаков 1838 - К.С. Аксаков. О грамматике вообще // Сочинения филологи ческие. Т. 2. Ч. 1. М., 1875.
Аксаков 1846а - К.С. Аксаков Ломоносов в истории русской литературы и языка. М., 1846.
Аксаков 1846в - К.С. Аксаков. Несколько слов о нашем правописании // Со чинения фи- лологические. Т. П. Ч. 1. М., 1875.
Аксаков 1855 - К.С. Аксаков. О русских глаголах. М., 1855.
Аксаков 1859 - К.С. Аксаков. Критический анализ "Опыта русской грамматики" Бус- лаева М., 1859.
Аксаков 1860 - К.С. Аксаков. Опыт русской грамматики. М., 1860.
Белинский 1837 - В.Г. Белинский. Основания русской грамматики для пер-вона- чального обучения. М., 1837.
Бондарко 1985 - А.В. Бондарко. Из истории разработки концепции языково го содержания в отечественном языкознании XIX в. (К.С. Аксаков, А.А. Потебня, В.П. Сланский) // Грамматические концепции в языко знании XIX в. Ленинград, 1985.
Даль 1862 - В. Даль. Напутное слово // Толковый словарь живого великорусского языка. М.; СПб., 1862.
Колесов 1984 - В.В. Колесов. Становление идеи развития в русском языкознания первой половины XIX в. // Понимание историзма и развития в языкознании 1-ой половины XIX века. М., 1984.
РА 1904 - "Русский архив". П. 1904.
Серио 2001- П. Серио. Структура и целостность // Об интеллектуальных истоках структурализма в Центральной и Восточной, Европе. М., 2001.
"Современник" 1855 - "Современник" 1855. Т. 52.
Турунов 1855 - Я. Турунов. "Русский инвалид". № 170. 5 августа 1855.
Фессалоницкий 1963 - С.А. Фессалоницкий. Из отзывов о брошюре К.С.Аксакова "О русских глаголах" // Ленинградский гос. пед. ин-т им. Герцена. Уч. зап. Т. 248. 1963. Кафедра русского языка.
Хомяков 1861 - А.С. Хомяков. Полное собрание сочинений. Т. V. М., 1861.
Чижевский 1939 -Д. Чижевский. Гегель в России. Париж, 1939.
Comtet 1997 - R. Comtet. L'apport germanique a la reflexion sur la langue en Rus-sie//Slavica occitania. 4. 1997.
Formigiari 1988 - L. Formigiari. De l'idealisme dans les theories du langage. Histore d'une transition// Histoire. Epistemologie// Langage. 10-1. 1988.
Gusdorf 1968 - G.Gusdorf. La parole. Paris, 1968.
Jacobson 1932 -. R. Jacobson. Zum Structur der russischen Verbums// Charisteria Gvi-lelmo Mathesio oblate. Praha, 1932.
Jacobson 1936 - R. Jacobson. Beitrag zur allgemeinen Kasuslehre: Gesamtbedeutungen des russischen Kasus // Travaux du Cercle linguistique de Prague. 6. 1936.
Коуre 1950 - А. Коуre. Etudes sur l'histoire de la pensee philosophique en Russie.Paris, 1950.
Schleiermacher 1805 - F. Schleiermacher. Hermeneutik / Hrsg. Von H. Kimmerle. Hei-delberg, 1959.
Tschizhevsky 1932 - D. Tschizhevsky. Zur Geschichte der russischen Sprachphilosophie. K. Aksakov // Charisteria Gvilelmo Mathesio quinguagenario a dicipulis et circuli lingvis-tici pragensis sodalibus oblate. Praha, 1932.
Walicki 1975 - A. Walicki. The Slavophile controversy: History of conservative utopia in 19th - century Russian thought. Oxford, 1975.
СНОСКИ
1 Под славянофильской лингвистикой мы подразумеваем работы по грамматике и фи-ло¬софии языка, написанные в эпоху "Великих реформ" Александра Второго и во многом проти¬востоявшие традиционной лингвистике той эпохи в полемике, где столкнулись взгляды славяно¬филов и западников - их спор затрагивал проблемы языка. Многим лингвисты-славянофилы (по¬мимо Аксакова, назовем В.И. Даля, Н.П. Некрасова, Н.И. Богородицкого, А.А. Дмитриевского) в своих рассуждениях были обязаны немецкому романтизму - хотя в большинстве случаев это не было выраже-но в их работах со всей должной очевидностью.
2 Через семь лет Д. Чижевский напишет о том, что "философия истории Гегеля пре-красно могла служить основою для славянофильства" [Чижевский 1939: 164].
3 Следует, тем не менее, напомнить, что после событий 1848 года в Центральной Ев-ропе, в России было запрещено цитировать Гегеля. По духу это вполне соответство-вало закрытию всех учебных заведений, в которых преподавалась философия, и пере-даче соответствующих функций богословным учреждениям.
4 Об органической целостности см. [Серио 2001].
5 Это основная тема "Напутного слова" В.И. Даля к своему словарю 1862 г. [Даль 1862], ставшего своеобразным манифестом славянофильской лингвистики.
6 Так, Хомяков полагал, что вся юго-западная часть Франции, до прихода галлов, бы-ла на¬селена славянами, о чем, по его мнению, свидетельствовала топонимика: Perigord = Пригорье, Biggore = Погорье, Cahors = Когорье, Vendee, земля свободы = Венд, как и Венеция, le Roussillon = Русь, a Antibes = Ант(ы), другое возможное на-звание славян. В то же время, название ан¬гличан как нации свидетельствует якобы об их принадлежности к славянскому племени угли-чей [Хомяков 1861: 92-93].
7 Лейтмотивом выступают две фразы: "Обратимся к самому языку нашему" [Аксаков 1855: 11] и "Для языка русского иностранное воззрение не годится... для него нужно особое объяснение" [там же: 6].
8 Аксаков, которого в свое время называли "вечным подростком", путает здесь прави-ла (regle-reglement) и закономерности (regle-regularite).
9"Доселе понимание еще не уравнялось с предметом" [Аксаков 1855: 5].
10 См. [Бондарко 1985; Колесов 1984].
11 См. об этом [Comtet 1997: 63].
12 См., например (["Современник" 1855: 14-15], цит. по [Фессалоницкий 1963: 62]): "Систе¬ма видов г. Аксакова основана не на свойствах самого духа, а на чуждой ему теории".
Перевела с французского Екатерина Вельмезова
Патрик Серио,
Швейцария
|
|
