|
Предлагаем вниманию читателей главу из последней книги выдающегося публициста, философа и литературоведа Вадима Валериановича Кожинова «Победы и беды России», увидевшей свет в 2002 году уже после его смерти.
Когда я, теперь уже более десяти лет назад, включился в дело спасения и вос-становления аксаковских мест, возвращения имени С. Т. Аксакова на должное ему мecmo в великой русской литературе, многие мне говорили (а некоторые и сейчас гово-рят): «На что ты кладешь свою жизнь? Пытаешься сделать классика из второсте-пенного, провинциального писателя?! Ну, о природе, охоте, рыбной ловле хорошо пи-сал...». Уверенный в своей правоте, я не спорил, по мере cuл делал свое дело. И вот сего-дня один из самых выдающихся умов России рубежа ХХ-ХХ1 веков В. В. Кожинов,, чьи книги, к сожалению, по нынешней нашей беде так и не стали известны широкому чи-тателю, а именно они должны быть учебниками по отечественной истории и провод-никами я будущее - во всю силу своего большого таланта гражданского долга сказал, что имя С. Т. Аксакова нужно поставить даже не в общем ряду, а в самом начале вели-кой русской прозы, может быть, даже раньше А.С. Пушкина и Н. В. Гоголя.
Почему-то получилось так, что, будучи накоротке и время от времени встреча-ясь на всевозможных российских писательских мероприятиях, мы с Вадимом Валериа-новичем так ни разу и не поговорили об Аксакове. И потому написанное им об Аксакове и прочитанное мной уже после его смерти стаю для меня настоящим потрясением. Поднять бы, как раньше, телефонную трубку и набрать знакомый московский номер. Но, увы...
Вадиму Валериановичу. несмотря на его огромное мужество, порой, как и большинству из нас, живущих в поверженной стране, присущи были приступы если не отчаяния, то растерянности. В октябре 1991 года на писательском пленуме в Орле (смотрю опубликованную книгу-стенограмму) обращаясь с трибуны к губернатору области Б. С. Строеву, сумевшему спасти от нищеты и разрушения областную писа-тельскую организацию, он с горечью вслед за секретарем Санкт-Петербургской писа-тельской организации сказал. "Невольно возникает мысль, а не переселиться ли нам сюда, в славный город Орел - и пусть в Москве хозяйничают так называемые "новые русские".." Выступая следом за ним, я не согласился: «Тут прозвучала просьба в полу-шутку, в полувсерьез от Санкт-Петербургской писательской организации пе-ребриться в Орел - подальше от супердемократов. Потом туда же попростся глубо-коуважаемый мною В. В. Кожинов. Я не буду проситься в Орловскую писательскую ор-ганишцию, потому что это будет дезертирство с поля боя. Мы должны что-то де-лать там, где мы ныне есть, как бы ни трудно это было. Мы должны в меру своих сил строить Россию. Рвать рубахи ни груди - дело постыдное и бесполезное. Конечно, тут в Орле писателям платят стипендии, здесь тепло, хорошо, но, простите. Егор Семено-вич Строев не вечен. А тут мы еще все сядем ему на шею. Нет, давайте будем стоять там, где мы родились, или где Богом суждено...».
В перерыве Вадим Валериановин подошел ко мне: «Ты, конечно, прав, но пожил бы ты в Москве, которая если и столица, то давно уже не России. Разумеется, никуда я не поеду, тем более, что и ехать-то некуда. Если честно, хотелось сказать добрые слова Строеву, редкостный он по нынешним временам человек .»
Вадим Валерионович собирался на очередной Международный Аксаковский праздник. Можно сказать, по моей вине он не приехал на предыдущие. Когда я позвонил ему, он вздохнул. Честно говоря, давно ждал от тебя приглашения самому напросить-ся не решился. Ну, днем бы раньше позвонил. Вчера дал слово поехать в Крым на Лива-дийские чтения. Даст Бог, в следующем году.. ».
Но в следующем году он уже был далеко и высоко, оставив нам, как завещание, кро.ме книги, главу из которой мы публикуем свой главный труд - трехтомник «Исто-рия Руси и Русского Слова». Пока будет Россия, пока будет на Земле хотя бы один рус-ский, не обязательно по паспорту, по крови, а по нравственному убеждению, она будет востребована...
Михаил Чванов
Итак, выше в той или иной мере очерчен многовековой путь русской поэзии. Обратимся теперь к великолепному творению отечественной прозы, создатель которого, кстати сказать, превосходно знал поэзию, славился своей проникновенной декламацией ее произведений. Да и начал он свой литературный путь как поэт. Впрочем, на первой стадии развития классической русской прозы это было словно бы необходимостью. Чуть ли не все первосоздатели этой прозы, вступившие в литературу в 1810-1830-х го-дах, - Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев - начинали как поэты... Но обратимся к «Семейной хронике» Сергея Аксакова, которую с определенной точки зрения можно считать истоком классической русской прозы.
Трудно, пожалуй, подобрать более «прозаическое» и непритязательное название для литературного произведения попросту, мол, последовательное изложение фактов жизни семьи... И заглавие. И начальные страницы аксаковской книги явно не могут ост-ро заинтересовать и захватить души читателей; вероятно, именно потому очень многие из тех кто вообще-то знает об этой книге (ну как же, Аксаков, Абрамцево, «Семейная хроника» - все это известно всем...), на самом деле ее не прочитали, не пережили, и их сознание не обладает этим бесценным сокровищем...
Впрочем, если задуматься основательнее, приходишь к выводу, что творчество Аксакова все же существует в душе каждого, кто знаком с миром русской прозы в целом хотя и не читал «Семейную хронику», ибо в том или ином смысле, в той или иной мере творческие уроки Аксакова восприняли и Пушкин, и Гоголь, и Тургенев, и Толстой, и Достоевский. «Семейная хроника» - это своего рода сердцевинное явление отечествен-ной литературы, животворные токи которого пронизывают ее всю целиком
Разумеется, мне могут возразить: ведь «Семейная хроника» вышла в свет в 1856 оду, гораздо позже гибели Пушкина и даже после кончины Гоголя! О каком же воспри-ятии уроков может идти речь? Однако Аксаков начал создавать свою «Хронику» намно-го раньше, чем она явилась в виде книги, - не позднее 1820-х годов (в 1821 году Сергею Тимофеевичу исполнилось уже тридцать лет). А в конце 1833 года в одном из лучших тогдашних альманахов «Денница» было опубликовано (без имени автора) лаконичное произведение Аксакова «Буран», которое в сущности представляло собой как бы набро-сок к «Семейной хронике» (хотя и не вошедший в известный нам текст будущей книги). Один из рецензентов альманаха сразу же высказал предположение, что «Буран» -отрывок из романа или повести» и что, если это действительно так, он «поздравляет публику с художественным произведением». И давно установлено, что аксаковский «Буран» оказал существенное воздействие на главное пушкинское творение в прозе -«Капитанскую дочку» (1836), к работе над которой Александр Сергеевич приступил как раз в 1833 году.
Но Аксаков не только публиковал наброски и фрагменты будущей книги, он по-стоянно рассказывал свою «Хронику», творил ее устно перед многими и разными слу-шателями. И близкий его друг Гоголь (которого Аксаков, познакомившись с ним еще в 1832 году, первый признал великим писателем) просил и даже требовал записать эти рассказы; он, в частности, уверял, что без аксаковской «Хроники» не сможет завершить «Мертвые души»! .
Широко распространено, правда, противоположное мнение, согласно которому именно творчество Гоголя «пробудило» писателя в Аксакове и во многом на него по-влияло. Однако едва ли эта точка зрения основательна. Очень выразительны упомина-ния друга сыновей Аксакова, впоследствии выдающегося общественного деятеля и мыслителя Юрия Самарина, о том, «с каким напряженным вниманием, уставив на него глаза, Гоголь по целым вечерам вслушивался в рассказы Сергея Тимофеевича о заволж-ской природе и тамошней жизни. Он упивался ими, и на лице его видно было такое глу-бокое наслаждение, которого он и сам не в состоянии был бы выразить словами, Гоголь пристал к Сергею Тимофеевичу и потребовал от него, чтобы он взялся за перо... начала Сергей Тимофеевич об этом и слышать не хотел, даже обижался; потом мало-по-малу Гоголю удалось его раззадорить...».
В 1840 году Аксаков действительно взялся за перо и записал начало «Семейной хроники». Но далее двух десятков страниц он не пошел, да и собрался опубликовать их только через шесть лет...
Это нежелание записать едва ли объяснялось недостаточной зрелостью, выно-шенностью складывавшейся в устном исполнении книги. Главная причина состояла в том, что Сергей Тимофеевич долгие годы слишком предан был иной деятельности кото-рая воплощалась в исключительно глубоком и полном общении с людьми - общении, имевшем отнюдь не только личное, но и непосредственно историческое значение. Сама семьи Сергея Тимофеевича являла собой целую общину - четырнадцать (!) детей, кото-рых не один стал подлинно замечательным человеком.
Еше в ранние свои годы Аксаков был молодым другом корифея русской поэзии XVIII века Державина, которому он исполнял его произведения так, что поэт написал: «Себя я слышу в первый раз». Был близок Аксаков и с великими актерами Мочаловым и Щепкиным, и чуть ли не со всеми виднейшими общественными деятелями и мыслите-лями России 183040-х годов, которые постоянно собирались в его доме (притом не толь-ко «славянофилы», к которым принадлежали его сыновья Константин и Иван, но и «за-падники» Герцен, Грановский, Белинский и др.). Вообще трудно даже перечислить лю-дей, с которыми плодотворно общался и которых так или иначе связывал друг с другом Сергей Тимофеевич Аксаков; отсылаю читателей к превосходному жизнеописанию Ак-сакова, изданному в 1987 году Михаилом Лобановым.
Все это целиком поглощало его жизнь, и только на шестом десятке, подавленный тяжкой болезнью глаз, почти лишившей его зрения, Аксаков отдался писанию -собственно говоря, даже не писанию (он уже при своей полуслепоте не мог и писать), а диктованию любимой дочере Вере Сергеевне. В конце концов так была продиктована Аксаковым и «Семейная хроника», и что убедительно подтверждает представление, со-гласно которому книга возникла и сложилась в устном бытии задолго до того, как она была записана, - сложилась и нашла высшего ценители в лице самого Гоголя!
Поэтому и можно утверждать, что «Семейная хроника» - первая по времени воз-никновения книга великой русской прозы XIX столетия, родившаяся, в сущности, ранее «Героя нашего времени», «Мертвых душ» и даже «Капитанской дочки».
Аксаков был почти на два десятка лет старше Гоголя, он явился на свет еше в ека-екатерининский век: но, пожалуй, важнее другое: Сергей Тимофеевич был проникно-венно и полно погружен в родовые, семейные предания, он словно сам пережил отцов-скую и, далее, дедовскую (начавшуюся еще в первой половине XVIII века) жизнь. И хо-тя «Семейная хроника» стала реальной книгой только в середине XIX века, читатели со-прикасались в ней, с жизнью столетней давности, и притом перед ними был не «истори-ческий роман» (который всегда представляет собой все же «имитацию» прошлого), но доподлинное воплощение предшествующего, «другого» века русского бытия...
Поэтому Михаил Пришвин, исключительно высоко ценивший «Семейную хрони-ку», не без оснований писал еще через столетие, в 1950 году: «Аксаков - это наш Го-мер... Аксаков, как Гомер, остается где-то в Золотом веке русского прошлого». Речь здесь идет не о каком-либо сходстве «Семейной хроники» с древними поэмами о Троян-ской войне, а об ее первородности, о том, что аксаковское творение открывает нам бы-тие, предшествовавшее той русской жизни, которая являлась во всех других классиче-ских книгах России.
Первородство воплотилось - и это, конечно, закономерно - не только в «содержа-нии», но и в самой форме, в художественном стиле «Семейной хроники». Тот Пришвин, отмечая, что он «доволен... простотой, правдивостью и ясностью» свое нового произве-дения, выразил надежду: «Приближаюсь понемногу к Аксакову, но (и очень существен-ное «но»! - В.К.) у него дается простота его правдой, а у меня искусством». Еще При-швин замечательно сказал, что у Аксакова «богоданная книга, а - самодельная». - тут же, впрочем, «утешив» себя шутливым соображением: «...но Бог, конечно, не лишен любопытства и мою книгу прочтет с интересом, тогда как аксаковекую, как Свою - чи-тать Ему незачем...».
Определение «богоданная» особенно уместно потому, что в то время, когда Акса-ков начал создавать «Семейную хронику», великая русская проза еще не существовала (за исключением «Жития» Аввакума, известного тогда лишь в кругу старообрядцев), и как бы только сам Бог мог дать ей первотолчок, подарив Слово Аксакову...
Богоданность «Семейной хроники» покоряла. Эту книгу всецело приняли славя-нофил Хомяков и западник Анненков, революционер Чернышевский и крайний консер-ватор Константин Леонтьев, «почвенник» Аполлон Григорьев и «космополит» Василий Боткин.. Стоит напомнить, что тогда, во второй половине XIX века, не единожды «раз-венчивали» самого Пушкина (как Писарев) и Гоголя (Леонтьев).
Тургенев писал о «Семейной хронике»: «Вот он, настоящий тон и стиль, вот рус-ская жизнь, вот задатки будущего русского романа». И можно с полным правом сказать, что аксаковская книга стала своего рода прообразом величайших «семейных романов -«Войны и мира» и «Анны Карениной», «Подростка» и «Братьев Карамазовых».
Словом, перед нами книга удивительной судьбы, книга вроде бы совсем простая, прозрачная, открытая и в то же времятаинственная и сокровенная.
«Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой отчине своей, жалованной предкам его от парей Московских...».
Так начинается «Семейная хроника», и для нынешних читателей истинный смысл этого «тесно стало» не очень уж ясен; он выявляется только по мере углубления в книгу. Между тем для современников Аксакова здесь не нужны были дальнейшие разъяснения. Все еще помнили, как примерно с середины XVIII века началось громадное по своим масштабам освоение восточных земель России.
Если население России в целом увеличилось в течение XVIII - первой половины XIX века в три с половиной раза, то население Сибири - в 9 раз, а Южного Приуралья (куда как раз и отправился симбирский дедушка Аксакова) - в 12 раз! Эго мощное дви-жение людей и стало подосновой содержания «Семейной хроники».
Вскоре же после ее издания книга оказалась в Лондоне, в руках Александра Гер-цена, который уже десятый год находился в эмиграции. Он был восхищен «Семейной хроникой», назвал ее «огромной важности книгой» и способствовал ее переводам на не-мецкий и английский языки. В 1857 году в статье, представлявшей собой своего рода «открытое письмо» Тургеневу (имя его, правда, не было названо, чтобы не «компроме-тировать» его связью с эмигрантом). Герцен размышлял об аксаковской книге: «Читая летопись семейства Багровых (то есть Аксаковых - В.К.), я был поражен сходством ста-рика, переселившегося в Уфимскую губернию, с «сеттерами» (английское «поселенцы», «колонисты» - В.К.), переселяющимися из Нью-Йорка куда-нибудь в Висконсин или в Илинуй (Иллинойс - В.К.). Совершенно новая расчистка нежилых мест и обращение их на хлебопашество и гражданскую жизнь. Когда Багров сзывает со всех сторон народ за-сыпать плотину для мельницы, когда соседи с песнями несут землю, и он первый торже-ственно проходит по побежденной реке, так и кажется, что читаешь Фенимора Купера или Вашингтона Ирвинга. А ведь это всего век тому назад... В Вятке в мое время (Гер-цен жил там в середине 1830-х гг. - В.К.) еще трудно было удержать крестьян, чтобы они не переселялись... земля для них все еще казалась общим достоянием».
Однако сходство русских переселенцев с американскими сеттерами предстает в целостном контексте герценовской статьи все же как чисто внешнее сходство. Сам Гер-цен недвусмысленно утверждает: «Россия расширяется по другому закону, чем Амери-ка: оттого что она не колония, не наплыв, не нашествие, а самобытный мир, идущий во все стороны... Соединенные Штаты, как лавина, оторвавшаяся от своей горы, прут пред собою все: каждый шаг, приобретенный ими, - шаг, потерянный индейцами... Америка как переселение не представляет новых элементов, это дальнейшее развитие протестантской Европы, освобожденной от исторического быта и приведенной в иные условия жизни... Россия, напротив, является совсем особенным миром, с своим естест-венным бытом, с своим физиологическим характером, ни европейским, ни азиатским». Характер этот воплощается «в естественной непосредственности нашего сельского бы-та, в шатких и неустоявшихся экономических и юридических понятиях, в смутном праве собственности, в отсутствии мещанства и в необычайной усвоимости чужого» (эти оп-ределении Герцен дает как бы с точки зрения европейцев).
Именно это с изумительной рельефностью и полнотой и воссоздано в «Семейной хронике». «Переселяющаяся» Россия предстает именно как расширяющийся самобыт-ный мир, который не подавляет осваиваемые края, но собирает их в «идущую во все стороны целостность, гибко приноравливаясь к их особенностям и созидая не европей-ский и не азиатский, а - Герцен еще не добрался до этого понятия - евразийский мир.
Герцена едва ли уместно заподозрить в «идеализации» России, и в частности, Рос-сии, предстающей в аксаковской книге. Впрочем, ныне в очередной раз стало модным изображать русских жестокими и даже убийственными «колониалистами» по отноше-нию к другим народам России, в том числе и к башкирам, издавна обитавшим в том краю, куда переселился Степан Багров-Аксаков.
Здесь нет места оспаривать подобные обвинения; сошлюсь только на две беспри-страстные цифры. Количество индейцев в США в течение ХIХ столетия сократилось не менее чем в 5 раз (см., например, книгу: Ди Браун Схороните мое сердщ у Вундед-Ни. История американского Запада, рассказанная индейцами. М. 1984, с. 20), а башкирский народ зато же столетие, напротив, в 5 раз вырос! (см.: Кабузан В.М. Пароль .России в первой половине XIX в. Численность и этнический состав. М„ 1992, с.194) важно еще добавить, что количество русских в том же XIX веке увеличилось всего в два с полови-ной раза.
Конечно, в истории освоения восточных земель были свои острейшие противоре-чия и тяготы. Так, башкирский народ вынужден был в XIX веке совершить трудный, не-редко мучительный переход от прежней полукочевой жизни к оседлом земледелию. И Аксаков, кстати сказать, вовсе не идеализирует положение; не раз идет речь в «Семей-ной хронике» о. пользуясь его выражением, «надуванье добродушных башкирцев».
Вместе с тем, воссоздавая досконально известную ему реальную ситуации Акса-ков - явно без какого-либо специального умысла - показывает, что чреватое бедами «противоречие» существовало не между русскими и башкирами, а между уже привык-шими к владению землей людьми разных национальностей и коренным населением, ко-торое в сущности не понимало самого «принципа» землевладения, ибо до тех пор воль-но кочевало по «ничейному» земельному пространству. В «Семейной хронике» расска-зывается, например, о том, как «перешло огромное количество земель Оренбургской гу-бернии (где вначале было только башкирское кочевое население - В.К.) собственность татар, мещеряков, чувашей, мордвы и других поселян».
Мир, складывавшийся по мере освоения новых земель (о котором размышл) Ге-риен), был в точном смысле слова «евразийским», и переселявшиеся в Приуралье рус-ские не только приносили сюда свое, но и по доброй воле вбирали в себя местную «ази-атскую» стихию.
Один из героев «Семейной хроники», Иван Петрович Каратаев, «столбов русский дворянин», с юных лет поселившийся в этих местах и впоследствии женивший на доче-ри Степана Багрова Александре, «вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям... по-башкирски говорил к башкирец, си-дел верхом на лошади и не слезая с нее по целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйио дальнем рас-стоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане с пе-чью в жестокие морозы, прикрытый ергаком (тулуп шерстью наружу - В.К.), насви-стывая башкирские песни...».
Это конечно, своего рода крайний случай, но из «Семейной хроники» в целом яс-но, что собственно национального противоречия между русскими и башкирами не было, хотя конечно, возникали - как и в любых условиях - те или иные социальные конфлик-ты.
В «Семейной хронике» перед нами так или иначе предстает непосредственно ис-торическая реальность эпохи. Упоминается, например, что семья Багровых-Аксаковых вынуждена была бежать из своего поместья, дабы не оказаться в руках Емельяна Пуга-чева, что сын Степана Багрова Алексей (отец автора) служил ординарцем у великого А.В. Суворова, а его будущая жена, урожденная Зубина (Зубова), вела постоянную пе-реписку с А.Ф. Аничковым - ближайшим сподвижником прославленного «просве-тителя» Н.И. Новикова. И все же книга посвящена именно семейной жизни, и, завершив свое повествование, Аксаков так обратился к воссозданным им людям: «Вы не великие герои, не громкие личности; в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще... но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь... исполнена поэзии.. вы были такие же действующие лица великою всемирного зрелища, с незапамятных времен представляемого человечеством, так же добросовестно разыгрывали свои роли, как и все люди, и так же стоите воспоминания... Да не оскорбится же никогда память ваша ника-ким пристрастным судом, никаким легкомысленным словом!».
Так заканчивается «Семейная хроника», но эти слова вовсе не означают, что в книге вообще нет суда над героями: суд совершается, и он иногда беспощаден; как из-вестно, многие родственники Аксакова выражали резкое недовольство его книгой. Но в этом суде действительно нет ни пристрастности, ни легкомысленных приговоров. А кроме того, книга проникнута (хотя это никак не отменяет «суда») истинно народной -православно-народной - темой прощения. Достоевский, не раз восторженно отзывав-шийся об Аксакове, видел в его творчестве воплощение «милосердия и всепрощения и широкости взгляда народного (разрядка самого Достоевского).
В уже цитированном заключении «Семейной хроники» предельно просто гово-рится: «Протайте, мои светлые и темные образы, мои добрые и недобрые люди, или, лучше сказать, образы, в которых есть и доброе и худое!». Столь «прямолинейно» обо-значенное здесь соединение доброго и худого, светлого и темного предстает в самом художественном мире «Семейной хроники» как неразрешимая загадочность человече-ских душ. И, между прочим, в образах этих русских людей XVIII века без особого труда можно разглядеть ту поражающую своими «крайностями» стихию, которая - конечно, неизмеримо более развернуто и осознанно - явлена в героях Достоевского.
Дочь Аксакова Вера Сергеевна записала высказывание Юрия Самарина о «Се-мейной хронике». «Сергей Тимофеевич, - сказал он, - представляя человека, передавая все его впечатления, его сердце, не идет путем разложения и анализа, но сохраняет его в целости, передает его в полноте, как он есть, а между тем вы видите все подробности, и ог этого такая свежесть, цельность, жизнь во всем». «Это правда, - заметила от себя B.C. Аксакова, - и совершенно противоположное встречаем мы во всех писателях нашего времени... все аналитики».
Мысль, без сомнения, верна, но суть дела не только - да и не столько - в писатель-ском своеобразии Аксакова, но и в своеобразии самого «предмета»: сами люди XVIII века были гораздо более «цельны», и «анализ» при их воссоздании был бы, строго гово-ря, неуместен (хотя бы потому, что они сами не хотели или не умели себя анализиро-вать).
Среди героев «Семейной хроники» выделяется Михаил Максимович Куролесов (в реальности - Куроедов), из корыстных побуждений женившийся на совсем еще юной девушке - богатой двоюродной сестре Степана Багрова Прасковье (в действительности Надежде Ивановне Аксаковой). Этот прямо-таки одержимый бесом человек под благовидным обликом исправного офицера (и даже сподвижника самого Суворова) и рачительного помещика скрывает от семьи черную натуру развратника, насильника и прямого садиста. В конце концов он принимает смерть от рук своих соучастников-лакеев.
И тут происходит нечто неожидаемое. Вся семья, узнав о кончине Куролесова го-говорит: «Слава Богу». Однако жена, которую он, после того как она его разоблачила, жестоко избил и потребовал отписать на него все ее имение, угрожая в противном слу-чае уморить ее в подвале, при известии о его смерти «пришла в совершенное отчаяние» впоследствии объяснила это так: «...я любила его четырнадцать лет и не могла разлю-бить в один месяц, хотя узнала, какого страшного человека я любила; а главное, я со-крушалась об его душе, он так умер, что не успел покаяться.. »
И еще Аксаков поведал, что через много лет он нашел в крестьянах свежую бла-годарную память об управлении Михаила Максимовича (Куролесова - В.К.), потому что чувствовали постоянную пользу многих его учреждений; забыли его жестокость, кото-рой страдали преимущественно дворовые, но помнили уменье отличать правого от ви-новного, работающего от ленивого, совершенное знание крестьянских нужд и вед гото-вую помощь».
В цитированной выше статье Герцена, где он на основе «Семейной хроники» глу-боко размышляет о судьбе России, есть место, которое, возможно, навеяно именно этой подробностью повествования о Куролесове «...народы прощают многое - варварство Петра и разврат Екатерины, прощают насилия и злодейства, если они только чуют силу бодрость мысли. Но непонимание воспользоваться обстоятельствами, схватить их в свои руки, имея неограниченную власть - ни народ, ни история никогда не прощают. Kaкое там доброе сердце ни имей».
И этот нелегкий смысл всюду нроснечивает в «Семейной хронике» - особенно на страницах, посвященных самому Степану Багрову, способному проявить сокрушитель-ный гнев и даже прямую жестокость, хотя, конечно, по своей человеческой сути не имеющему ничего общего с Куролесовым.
Но вспомним еше раз самую первую фразу «Семейной хроники»: «Тесно стало моему дедушке жить в Симбирской губернии, в родовой отчине своей, жалованной предкам его от царей Московских...».
Да, тесно в родовой отчине да еще и на приволжском просторе...- и Степан Багров уходит почти на полтыщи верст за Волгу. В определенном смысле всем сновным геро-ям как будто «тесно». Явно тесно Каратаеву в родном русском быту - и он вживается в кочевой башкирский. Тесно и «деревенскому» воспитанию и «образованию» (именно в кавычках) Алексею Багрову - и он, «рубя дерево не по себе», с муками добивается руки высокопросвещенной (по тем временам) и «светской» дочери товарища (то есть замес-тителя) уфимского наместника. Тесно под гостеприимным покровом ее двоюродного брата Степана Михайловича и совсем еще юной, четырнадцатилетней Прасковье (Наде-жде)- и она, обманув брата, венчается со страшным Куролесовым. Но, по видимому, «тесно» в добропорядочной жизни и самому Куралесову...
Словом, как скажет у Достоевкого Дмитрий Карамазов, «широк человек,слишком даже широк, я бы сузил...». «Широта» эта то и дело предстает в «Семейной хронике», где персонажей очень много и очерчены они выразительнейшими - хотя обычно немно-гими и скупыми - мазками.
Чего стоит, к примеру, Илларион Кальпинский, «умный и начитанный,вышедший из простолюдинов (говорили. Что из мордвы), дослужившийся до чина надворного со-ветника и женившийся по расчету на дочери деревенского помещика и старинного дво-рянина...он предался хозяйству и жадно копил деньги». Но этого недостаточно... «Кальпинский имел претензию быть вольнодумцем и философом; его звали вольтерьян-цем...». Высокий - особенно для вышедшего из низов - чин ( надворный советник соот-ветствовал подполковнику), поместье, богатство и - на тебе! - еще и «вольтерианство». И не сузишь этого Кальпинского...
В «Семейной хронике» как бы содержатся семена или, точнее, завязи всей буду-щей прозы. И охарактеризовать это произведение в целом, в его многообразных сторо-нах и гранях - слишком объемная задача.
Но нельзя в наши дни не коснуться одной проходящей через эту хронику темы -экологической.
Многим это, вероятно, покажется неожиданным: мы привыкли думать, что эколо-гические проблемы возникли лишь в последние десятилетия. На самом деле в наше вре-мя эти проблемы оказались в центре внимания потому, что речь идет уже, как говорится о жизни и смерти и человечества, и самой Земли, но наиболее чуткие люди еще и 150-200 лет назад осознавали драматический и - в будущем - роковой итог чисто потреби-тельского отношения к природе. И С.Т. Аксаков был здесь одним из наиболее прозорли-вых:
Чудесный край, благословенный!
Хранилище земных богатств'
... ...... ... ... ... ... ... ... ... ... ...
И люди набегут толпами.
Твое приволье попюбя.
И не узнаешь ты себя
Под их нечистыми руками!
Помнут луга, порубят лес.
Взмутят в водах лазурь небес!
И горы соляных кристаллов
По тузлукам твоим найдут.
И руды дорогих металлов
Из недр глубоких извлекут...
И в глубь лесов, и в даль степей
Разгонят дорогих зверей!
Строки эти были написаны Аксаковым в мае 1830года и в 1831-м появились в журнале «Телескоп», но вошлиони в изданную через четверть века «Семейную хронику». Это лишний раз подтверждает, что главное аксаковское творение складывалось намного раньше его появления в виде книги.
Экологическая тема проходит через всю «Хронику» и подчас перерастает в горь-кое человеческое самоосуждение. Так, выясняется, что одной из причин переселения Багровых из Симбирской губернии к Уралу явилась безобразная эксплуатация приро-ды.:
«Из безводного и лесного села Троицкого, где было так мало лугов, что с трудом прокармливали по корове да по лошади на тягло, где с незапамятных времен пахали од-нии те же загны и, несмотря на превосходную почву, конечно, повыпахали и поистоща-ли землю, -переселились они на обширные плодоносные поля и луга, никогда не трону-тые ни косой, ни сохой человека, на быструю свежую и здоровую водус множеством родников и ключей, на широкий проточныйи рыбный пруд...Вы удивитесь может быт, что я назвал Троицкое безводным? Обвините стариков, зачем они выбрали такое место? Но дело было не так вначале... Троицкое некогда сидело на прекрасной речке Майне,
утекающей версты за три до селения из-под Моховых озер... Но человек - заклятый и
торжествующий изменитель лица природы!.. Моховые озера мало-помалу, от мочки
коноплей у берегов и от пригона стад на водопой, позасорились, с краев обмелели и да-же обсохли от вырубки кругом леса... речка Майна поникла вверху и уже выходит из земли несколько верст ниже селения...озеро превратилось в грязную вонючую лужу...»
И вот люди уходят отсюда на новые земли...Боже мой, как, я думаю, была хоро-ша эта дикая, девственная, роскошная природа! - не без глубокой горечи восклицает Аксаков. - Нет, ты уж не та теперь, не та, какою даже и я зазнал тебя - свежею, цвету-щею неизмятою отовсюду набежавшим разнородным народонаселением1».
Тема, которая сегодня должна более чем что-либо волновать и заботить любого из нас, предстает как драматический подтекст всего аксаковскою повествования, угадыва-ешь - хотя это и не высказано прямо, что сами противоречивые натуры герое «Хрони-ки», переплетение в их характерах темного и светлого, уходят корнями бездумное и во-пиющее неблагодарное «пользование» природой.
Тема эта так глубоко и остро воплощена Аксаковым, что, пожалуй лишь в литера-туре XX века мы найдем достойных его продолжателей И здесь уместно напомнить о «богоданности» аксаковской прозы, о том, что его искусство как бы дано1 было ему свыше - и потому это даже не искусство, а нечто выше искусства...
Наследие Сергея Тимофеевича Аксакова, конечно, не сводится к «Семенной хро-нике». Изумительна его книга, обращенная к юному читателю, но столь плодотворная для зрелого, - «Детские годы Багрова-внука». Собственно говоря, прямое продолжение «семейной хроники», - и все же перед нами вполне особенная книга о которой надо го-ворить отдельно.
Уникальны аксаковские «Записки об уженье рыбы» и «Записки ружейного охот-ника Оренбургской губернии», хотя по-настоящему оценить их могут, вероятно, кто сам рыбачил и охотился Наконец, нельзя представить себе историю отечественой культуры без оставленных нам Сергеем Тимофеевичем «Литературных и театральны воспомина-ний» и «Истории моего знакомства с Гоголем» (к великому сожалени незавершенной).
В заключение стоит коснуться того, что называется иерархией ценностей. Недав-него времени Аксакова считали, в общем и целом, писателем второстепенным или точ-нее, даже третьестепенным. Любопытно, что в самый момент появления «Семейной хроники» она, напротив, была воспринята авторитетнейшими ценителями к. высочай-ший образец прозы. Но вскоре началось бурное и плодоносное развитие русской прозы, и Аксаков был как бы заглушён и оттеснен целой плеядой получивших громку извест-ность писателей.
Однако теперь, по прошествии полутора столетий, становится все более ясны значение аксаковского творчества и прежде всего, конечно, «Семейной хроники», кото-рая достойна стоять в «иерархии» сразу же вслед за творениями корифеев русской про-зы Гоголя и Достоевского, Толстого и Чехова или, может быть, даже в одном ряду с ни-ми в самом конце жизни, в декабре 1858 года, Сергей Тимофеевич продиктовал явно да-но сложившийся в его творческом сознании краткий - всего лишь трех страничный - «Очерк зимнего дня» о морозах дальнего 1813 года. Это поистине изумительное вопло-щение русской прозы, сопоставимое с любыми ее прекраснейшими страницами...
СНОСКИ
Вадим Кожинов. Победы и беды России. М.:Изд-во ЭКСМО-Пресс. 2002. -С.95-108
Вадим Кожинов,
Москва
|
|
