|
Предлагаемое рассуждение имеет своим непосредственным предметом литературные мемуары С.Т. Аксакова "Историю моего знакомства с Гоголем». Но нас большей частью интересует не Н.В.Гоголь сам по себе, а "Гоголь" С.Т. Аксакова, восприятие Гоголя русским мемуаристом. Таким образом, нас интересует артефакт. Не вдаваясь в долгое толкование термина, отметим, что нам наиболее важны в нем два семантических элемента: 1) множественность артефактов-интерпретаций, порожденных одной культурной формой;
2) взаимность связи, возникающей между восприятием и реальностью. Артефакт, созданный Аксаковым, как и любая интерпретация чьей-либо жизни, представляет собой сложную структуру: с одной стороны, сам живущий пишет жизнь, наполняет ее своим смыслом (особенно, разумеется, писатель и еще более особенно - Гоголь); с другой же стороны, будущий мемуарист, возможно, не обладающий всей полнотой информации о жизни, спешит прочитать жизнь своего героя (уже именно героя, персонажа). Само же по себе существование человека, творившего и прочитанного, не поддается ни написанию-пониманию, ни восприятию-интерпретации.
Таким образом, перед биографом стоит невыполнимая задача - создать адекватное выражение самой жизни, сокрытой в письме и чтении. На практике подобная попытка превращается в осознанное стремление мемуариста отделить интерпретацию от восприятия, ограничившись только воспроизведением фактов. Желание это тоже практически неосуществимо: ведь подбор фактов, полнотой которых обладает только сам живущий, уже образует артефакт.
Может быть, С.Т. Аксаков удачнее многих своих совре¬менников смог справиться с этой проблемой, поскольку сделал спокойствие и беспристрастность основным принципом своего творчества и своего, творимого им. артефакта. Но в данном случае положение мемуариста стало исключительно неопределенным и шатким именно из-за той беспристрастности, которая, фиксируя метания и неожиданности жизненного пути объекта воспоминаний, не могла, не привести к "Гоголю", вместо Гоголя. Трудность восприятия личности Гоголя обусловлена тем, что он рано научился подчинять даже малознакомых людей своей целеустремленной воле и выказал редкостное умение сочетать житейскую сметку с высоким творческим энтузиазмом, превращая покровителей в духовных наставников, и - наоборот. То есть Гоголь умел манипулировать своими современниками, предписывая им ролиобразы. В жизненной практике это выглядело, например, так: "Загоскин говорил без умолку о себе: о множестве своих занятий, о бесчисленном количестве прочитанных им книг. <...> Все знают, что это совершенный вздор и что ему искренне верит один Загоскин. Гоголь понял это сразу и говорил с хозяином, как будто век с ним жил, совершенно в пору и в меру. <...> Я сидел молча и забавлялся этой сценой. Но Гоголю она наскучила довольно скоро <...> "Ну что, - спросил я Загоскина, - как понравился тебе Гоголь?" - "Ах, какой милый. - закричал Загоскин. - милый, скромный, да какой, братец, умница" и пр. и пр. ["История моего знакомства с Гоголем", 148].
Поведение Гоголя в этом эпизоде - прежде всего поведение искусного политика, моментально находящего наиболее приятный для собеседника и удобный для манипулирования собеседником стиль общения. Интереснее здесь изображение Аксаковым поведения Загоскина. Комментарий мемуариста к его словесным излияниям ("все это совершенный вздор и ему искренне верил один Загоскин") ассоциирует Загоскина с Хлестаковым, также обладавшим спосо¬бностью искренне верить собственному вранью. Однажды попав в пространство гоголевского текста, эпизод осмысливается уже по законам этого текста: Гоголь копирует стиль общения еще одного своего героя - Чичикова. Загоскин же в финале едва ли не дословно повторяет общее мнение гоголевских обывателей о Чичикове.
Знакомство Гоголя и Загоскина произошло в 1832 году, воспоминания же Аксакова были написаны после смерти Гоголя. Реальная ситуация, которую наверняка можно было "прочесть" по-разному, после смерти ее участников уходит из сферы, непосредственного восприятия, становится, как и литература, областью чистой интерпретации. И в результате Аксаков представляет читателям рассказ, в котором под поверхностью факта скрываются хараклерные гоголевские образные (из "Ревизора" и "Мертвых душ") и даже фабульные схемы: переход от загоскинского "восхищения" и аксаковской "забавы" ("я сидел и забавлялся") к разочарованию ("ничего, кроме обидных пошлых слов") чрезвычайно характерен для Гоголя.
Кстати, последняя разочарованная фраза Аксакова и есть один из этапов творения им артефакта Гоголя: последний ничем не "обидел" ни Аксакова, ни, тем более, Загоскина и, во всяком случае, их разговор был не более пошл, чем вообще светский разговор. Разговор мог быть оценен так уже Аксаковым-стариком, после смерти автора "Мертвых Душ", Аксаковым, знавшим Гоголя настолько, что растрачиваемая на психологические опыты над окружающими гоголевская гениальность стала для нашего мемуариста и собственной обидой и пошлостью. Здесь звучит скрытый, может быть, не до конца даже осознанный упрек Гоголю. Из этого же отрывка видно, что Аксаков, если не сознал, то почувствовал гоголевский способ манипулирования людьми (а потому, скорее всего, и не очень поддавался). Именно поэтому Аксаков в данном эпизоде и во всей "Истории..." занимает устойчивую позицию зрителя, а не участника гоголевского perfomancea.
Для Гоголя той поры литературная жизнь была именно представлением, игрой (ее игровой характер усиливался самим строем светской культуры того времени) с той или иной степенью веселости. Неслучайна легкость его общения, как неслучаен и Хлестаков. Однако игра есть замещение и маскировка, отделение себя от своего образа, факта от артефакта, жизни от фабулы, то есть универсальное различение, которое и стало основой будущей трагедии Гоголя: "Гоголь даже не улыбнулся, но впоследствии часто вспоминал этот случай и, не смеясь сам, так мастерски его рассказывал, что заставлял всех хохотать до слез" ["История...", 148].
С.Т. Аксаков сумел уловить поворотный момент в развитии Гоголя: "В 1837 году погиб Пушкин. Из писем самого Гоголя известно, каким громовым ударом была эта потеря. Гоголь сделался болен и духом и телом. Я прибавлю, что по моему мнению, он уже никогда не выздоравливал совершенно и что смерть Пушкина была единственной причиной всех болезненных явлений его духа, вследствие которых он задавал себе неразрешимые вопросы, на которые великий талант его, изнеможенный борьбой с направлением отшельника, не мог дать сколько-нибудь удовлетворительных ответов" ["История..., 154]. Аксаков действует по уже выделенной нами схеме: описывая состояние Гоголя (которое для самого Гоголя - скорее текст, чем факт), он затем комментирует его, довершая строение артефакта.
Уверенность Аксакова в том, что Гоголь до конца так и не избавился от "болезненных явлений", вызванных смертью Пушкина, обусловлена, вероятно, важными изменениями гоголевского мировоззрения, может быть, слишком неожиданными и не уклады¬вающимися в то время в его представление о Гоголе. Если отвлечься от оценочных значений аксаковской фразы, "болезнь" Гоголя есть лишь осознание того, что "не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга».
В спорном (или, наоборот, неопровержимом) для эстетики XX века высказывании Бахтина обозначен путь русской литературы после Гоголя, путь, начавшийся с Гоголя. Сверхлитературная - политическая, социальная, религиозная, мистическая etc. - прагматика русской литературы не подлежит сомнению, равно это относится и к русской культуре в целом.
"Историческая судьба русской культуры - всегда быть одновременно русской и больше, чем русской, вырываться за пределы себя самой"7, - на наш взгляд, здесь скрыто разрешение того парадокса, что "любовь Гоголя к России всегда росла строго пропорционально времени и расстоянию, отделявшим его от отечества. Реальный Гоголь - весь в парадоксах и противоречиях, не столько необъяснимых, сколько неизъяснимых. Смерть Пушкина подвигла его на какое-то постоянное действие-напряжение, использование своего искусства манипуляции людьми уже не для того, чтобы насмешить не смеясь, но ради чего-то другого.
Из мемуаров Аксакова складывается впечатление, что и внешнее поведение Гоголя после смерти Пушкина претерпело значительные изменения. Даже если это не так (а это, вероятно, действительно не совсем так), для нас важна не историческая достоверность, но попытка ее воссоздания. Аксаков мог ошибаться в оценке и освещении событий, поскольку творил собственную историю (любой историографический текст в конечном счете имеет отношение к реальной истории в той степени, в какой творец текста может ее осознать). Для него это событие и гоголевская реакция на него важны как обозначения важной вехи в тексте самого Гоголя и русской литературы в целом. При этом реальное выражение этого мыслительного поворота могло быть противоположным предложенному прочтению, а равно и наоборот.
Аксаков коллекционирует гоголевские странности. Например: "<...>он (речь идет о Д.М. Княжевиче - С.Ш.), по крайней мере до издания "Мертвых душ", понимал и ценил Гоголя, он был с ним очень дружески знаком в Риме и <...> не один раз угощал у себя Гоголя. Княжевич очень обрадовался, узнав, что мы с Гоголем друзья и что он бывает у нас всякий день. Я думал, что и Гоголь этому обрадуется. Что же вышло?" Не цитируя довольно длинную историю, перескажем ее: Княжевич дважды был у Аксаковых, оба раза Гоголь скрывался, не желая с ним заговаривать: "Мы все были не только поражены изумлением, но даже оскорблены <...>. Он (Княжевич С.Ш.) думал, что, вероятно, Гоголю что-нибудь насказали и что он имеет на него неудовольствие". Но Гоголь, словно предвидя такой ход мысли, на третий день повел себя иначе: "<...> вдруг двери отворились, вбежал Гоголь и со словами: "Ах, здравствуйте, Дмитрий Максимович!..." протянул ему обе руки, кажется, даже обнял его, и началась самая дружеская беседа<...>" ["История...", 202-203].
Ситуация здесь действительно принципиально другая, чем с Загоскиным: Гоголя не тревожит уже неудобство собеседника. Наоборот, он запутывает свое окружение, не давая никому построить логически непротиворечивую картину его поведения: "Покорно прошу объяснить такую странность". На наш взгляд, действия Гоголя в данном эпизоде объясняются той внутренней необходимостью, единственной причиной которой могло быть желание поставить социально-психологический эксперимент. Возможно, Аксаков догадывался о цели такого поведения, и с этим связано его сожаление: "Всякое объяснение казалось мне так невыгодным для Гоголя, что я уже никогда не говорил с ним об этом, в чем раскаиваюсь теперь" ["История...", 203]. Аксаков впоследствии считал себя виновным в "падении" таланта Гоголя, возможно, эта фраза - упрек самому себе в бездействии. Однако Гоголь начала 1840-х годов еще не стал Гоголем "Избранных мест из переписки с друзьями", а потому мы склоняемся к тому, что для Аксакова (имеется в виду реальная личность начала 1840-х) реальный Гоголь того времени остался не только непонятен, но и несколько неприятен, что повлекло за собой охлаждение их отношений (которое вполне могло быть по какой-то причине необходимо автору "Ревизора"): "Таких недоразумений, оставшихся без объяснений, было много, и, вероятно, они были причиной тому, что Гоголь никогда не бывал со мною вполне откровенен" ["История...", 204].
Неоткровенность, фальшь и лицемерие, если опять же судить по мемуарам Аксакова, - наиболее часто приписываемые Гоголю его окружением пороки; зачастую эти обвинения казались верными: "Он читал в моей душе, а также в душе Константина, что <...> его настоящий поступок (отъезд из России - С.Ш.), делаемый без объяснений, мог показаться мне весьма двусмысленным, а сам Гоголь - человеком фальшивым" ["История...". 214]. Для Аксакова все - только может быть/стать ("мог показаться"); но подавляющее большинство знакомых Аксакова попались в ловушки Гоголя, как в самые психологически и политически сложные Шевырев и Погодин - в разной степени [см.: "История...". 262-263], так и в самые простые, текстуальные "Загоскин в театре не был, но неистовствует против "Женитьбы" и особенно взбесился за эпиграф к "Ревизору". С пеной у рта кричит: "Да где же у меня рожа крива?" Это не выдумка"["История..Л 246]).
Заметим, что если одни (Загоскин) в глазах Аксакова этим только подтверждают свое положение, в итоге входя в сатирический контекст гоголевского текста, подчиняясь ему: другие же, к которым относится и Аксаков, строят свой собственный текст на основе текста Гоголя.
Совершенно очевидно, что подчас Гоголь просто разыгрывал житейскую комбинацию, подобно шахматной, в прямом смысле слова провоцируя окружающих на составление о нем мнения, только отчасти соответствовавшего действительности, на неадекватное восприятие его личности.
Гоголь в сознании своих знакомых порождал многих «Гоголей», многие артефакты. В "Истории моего знакомства с Гоголем", где приведена переписка не только Аксакова с Гоголем, но и домашних Аксакова, а также Шевырева с Погодиным, обнаруживаются, как минимум три "Гоголя".
"Гоголь" Погодина - либо лицемер, либо легкомысленный ребенок, не оправдывающий своего гения (Погодин даже пишет ему в соответственном тоне: "Наконец, я стал позабывать тебя, успокоивался... и теперь все как рукой снято. Ну, слава Богу! Я готов опять и ругать и любить тебя!" ["История...", 274]). Роль Погодина, которую едва ли не сам Гоголь сознательно ему определил, - опекун, он же - старый, ворчливый слуга. Нужно сказать, что Погодин, видимо, даже не почувствовал навязанности этой роли, войдя в нее целиком: "Дело в том, что надо посылать ему (Гоголю в Европу - С.Ш.) деньги. Если средства вы не находите, то согласитесь на мое..." ["История...", 275].
Второй - "простой" Гоголь: "Со мной нужно все спроста; и к тому же все случаи жизни обращаются мне в пользу" ["История...", 270]. Для сравнения: "<...> и болезненное мое расположение во всю зиму и мерзейшее время, которое стояло в Риме во все время моего пребывания там, нарочно отдаляло от меня труд для того, чтоб я взглянул на дело свое с дальнего расстояния, чужими глазами" ["История...", 272]. В обеих цитатах все служит Гоголю для его труда, но в первой это, скорее, житейские "случаи", во второй же обстоятельства экзистенциальные. Соответственно меняется интонация двух этих писем, и, дойдя до адресатов, они оказываются творениями разных авторов. "Простой" Гоголь - едва ли не предтеча и пародия на Гоголя - "главу натуральной школы", а впоследствии -"реалиста". Таким образом, этот артефакт оказался началом традиции восприятия, с которой сам Николай Васильевич согласился бы, рискнем это утверждать, тем меньше, чем дальше она развивалась.
Третий же "Гоголь", утешающий себя тем, что "мерзейшее время" дало ему возможность стать непредвзятым читателем самого себя, - наиболее близкая к реальному писателя, а потому и наиболее смутная и противоречивая фигура. Жалоба Гоголя в уже цитированном письме из Бадена к Аксакову ["История...", 271-272] на помехи его творчеству встретила через десять с лишним лет недоумение его адресата: "Решительно не знаю, какие житейские дела могли отнимать у Гоголя время и могли мешать ему писать? <...> Я думаю, что Гоголю начинало мешать его религиозное направление <...> нравственно-наставительное, так сказать, направление" ["История...", 272].
Этот "Гоголь" ближе к настоящему уже тем, что Аксаков видит, как .писатель не желает оставаться в рамках, уже утвердившегося восприятия: "Гоголь, погруженный беспрестанно в нравственные размышления, начинал думать, что <...> поучения его будут полезнее его юмористических сочинений" ["История...", 272].
Аксаков один из первых заметил перемены в Гоголе и очень верно их определил: "Дрожу, чтоб не пострадал художник!.. Чтобы творческая сила не охладела от умственного напряжения отшельника" ["История..., 288J. Именно отшельника, проповедника, жиз-нестроителя. Но истинный проповедник отличается от писателя не тем, что в его сознании стерта грань между жизнью и текстом, фактом и словом, но тем, что он сам есть слово.
Аксаков понимал это и понимал трагизм (или фальшь) попыток превратиться из писателя в проповедника. В финале только что цитированного письма он позволяет себе пространную лирическую исповедь, имеющую яркие ассоциативные связи в русской поэзии. "Лень, слабость воли. <...> разнообразные страстишки заставляли меня зажмуривать глаза и бежать прочь от ослепительного и страшного блеска, всегда лежащего в глубине духа мыслящего человека. <...> но нашелся человек, близкий моему сердцу сам по себе и драгоценный мне как великий художник. Он стал передо мной лицом к лицу, поднял со дна души давно заброшенные мысли и говорит: "Пойдем вместе! Я вот что делаю с тобой. Помоги мне, а потом я помогу тебе" ["История...", 289].
Ассоциируются эти строки прежде всего с пушкинским "Пророком", повторяя по сути схему стихотворения: от "духовной жажды" и "разнообразных страстишек" - к духовному служению. Кроме того, есть и почти прямые аллюзии: слепота, от которой избав¬ляется пушкинский пророк, и "зажмуренные глаза" Аксакова. Гоголь же, о котором иносказательно говорится в этом отрывке, по своей роли уподоблен "шестикрылому серафиму", императивно зовущему к действию.
Но Аксаков гораздо сильнее привязан к телесной материальности жизни, чем Гоголь, а потому он и здравомысленнее. В лучших традициях пушкинской же прозы он заставляет читателя-адресата вместо ожидаемого по инерции ассоциаций финала ("И он мне грудь рассек мечом, / И сердце трепетное вынул, / И угль, пылающий огнем,. / Во грудь отверстую водвинул".) прочесть нечто абсолютно противоположное по духу. Аксаков дает сниженный и более правдоподобный вариант финала: "Недолго звенят во мне слишком долго не бранные струны; я рад тому: их сотрясение болезненно. Около них нет простора. Они заплыли всякой дряпью, которая вошла в состав моего организма... Мне больно, когда ее трогают" ["История...", 289]. Та святая боль, мука провидения, которая есть в "Пророке", напрочь отсутствует у Аксакова; зато у него есть стыд и печаль. Заметим, что в его случае миссия "Гоголя"-"серафима" оказалась невыполненной: это, возможно, намек писателю о будущей реакции на его "так сказать" наставнический тон.
Неудача Гоголя предсказана Аксаковым в самой лексике этого отрывка ("заплыли всякой дрянью"), в неожиданном продолжении традиционного со времени Пушкина поэтического мотива. Так возникает третий "Гоголь" - неудачливый, запутавшийся в собственной Душе гений, не исчерпывающий, однако, в своих неудачах самого себя. Признавая и осознавая высочайший талант Гоголя, его значение в Русской культуре, Аксаков после выхода из печати "Выбранных мест из переписки с друзьями", сделал своего "Гоголя" еще более резким: Все это (то есть книгу Гоголя - С.Ш.) надобно повершить фактом, Который равносилен 41 числу мартобря (в "Записках сумасшедшего").-." ["История...", 332; письмо к И.С. Аксакову]. 'Гоголь" Аксакова превращается в сошедшего с ума, заблудшего, но все же гения: "Вы грубо и жалко ошиблись. <...> Если бы книгу написал обыкновенный писатель - Бог бы с ним! Но книга написана вами; в ней блещет местами прежний могучий талант ваш..." ["История...", 332; письмо к Гоголю].
Восприятие Гоголя Аксаковым, тем или иным образом нашедшее отклик в умах не очень большого количества читателей-современников, впоследствии приобрело больше последователей, в итоге разделившись на две магистральные ветви, каждая из которых. видимо, слишком прямолинейна: 1) "Утратив дарование художника, он (Гоголь - С.Ш.) всецело переключился на исповедь <..>""'; 2) сплав отдельных компонентов мысли Аксакова с апологетическими рассуждениями мистиков о Гоголе: "...его ссылки на Христа, Бога. Горнее и Светлое есть лишь иновыражение обращения писателя к вечным ценностям. <...> в книге писем 1847 г. он последовательно выступил религиозным православным писателем, автором оригинальной, глубоко выстраданной программы обновления России".
Умение побуждать окружающих к творению своего артефакта Гоголь пытался обратить в искусство проповеди - и не преуспел. Он ожидал не всплеска противоположных мнений, а чего-то качественно иного, нравственной революции и с гаснущей надеждой требовал от друзей присылать ему любые отзывы о "Выбранных местах из переписки с друзьями", искал чаемых результатов своего труда: "Передавайте мне все толки и суждения, какие откуда ни услышите, и свои, и чужие, - первые, вторые, третьи и четвертые впечатления" ["История...", 337].
Для Гоголя жизнь в литературе стала творением артефакта, он же пытался стать пророком, преодолеть Difference реальности и текста: '"Лицо я гласное, стало быть, и все, что бы я ни сделал, будет гласно всем. Дурное, если есть у меня, то уж его никак не спрячешь <...> Оправдываться значит не доверять времени, которое уяснит все" ["История...". 268]. Но гласность писателя не сродни "пылающему глаголу" пророка, равно как и проповедь изначально противоположна риторическому искусству, перейти от одного к другому, не сменив форму на нечто абсолютно иное, невозможно, в этом таилась трагедия для Гоголя, трагедия жизни.
С другой стороны, весь этот конфликт может быть прочитан как единый текст, что и совершает Аксаков, делая в итоге основой гоголевского артефакта распространенный мотив священного безумия. То, что Гоголь ошибся и "обезумел", ясно выражено во многих письмах С.Т. Аксакова, святость же этого безумия постулируется только один раз, в цитированном нами фрагменте, где Гоголь сюжетно сопоставлен с пушкинским "серафимом". Как и должно быть, безумие выставлено напоказ, пророчество же сокрыто.
1. Аксаков С.Т. Собр. соч. в 5 тт. Т. 3. - М.. 1966. - С. 143-376. В дальнейшем ссылки на собрание сочинений СТ. Аксакова даются в тексте с указанием названия произведения, номера тома и страниц.
2. Такое толкование дано в: Культурология. XX век. Словарь. -С.-Пб., 3997.-С. 44-46.
3. Вайскопф М. Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст. - М., 1993.-С 51. 4. См., например, письмо СТ. Аксакова к Гоголю от 17 апреля 1844 г.: "И в прежних ваших письмах некоторые слова наводили на меня сомнение. Я боюсь, как огня, мистицизма; а мне .кажется, что он как-то проглядывает у вас..." и т.д. ["История моего знакомства с Гоголем",288]. 5. В дальнейшем мы будем пользоваться термином Difference, введенным в научным оборот Ж.Деррида и обладающим более широким значением отделения восприятия от текста, текста от создания, создания от создателя, создателя-писателя от создателя-биологического индивидуума, Бытия от быта, мысли от реальности, вообще любой грани. См.; Деррида Ж. Differance // Гурко Е. Тексты деконструкции. Деррида Ж. Differance. - Томск, 1999. - С. 124-158; см.. также: Делез Ж. Различие и повторение. - С.-Пб,, 1998.
6. Бахтин ММ. Искусство и ответственность // Его же. Эстетика словесного творчества. - М., 1979.
7. Лотман Ю.М. Тезисы к семиотике, русской культуры // Ю.М.Лотман и тартусско-московская семиотическая школа. - М. 1994. -С.416.
8. Вайскопф М. Указ. соч. С. 204.
9. Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 9 тт. Т. 2.- Л., 1977.-С. 304.
10. Байсконф М. Указ. соч. С 463.
11. Марголис Ю.Д. Книга Н.В. Гоголя "Выбранные места из переписки с друзьями". Основные вехи истории восприятия - С -Пб 1998.-С. 40.
12. См.: Барсов Н.И. Проповедь // Христианство. Энциклопедический словарь в 3-х гг. Т. 2,- М., 1995.- С. 401-402.
С.С.ШАУЛОВ,
студент V курса
филологического факультета БашГУ
|
|
